Лимонов как будто вернулся с того света с этой утраченной рукописью, посвященной нескольким майским дням 1969 года, вернулся во всей своей чуткой вздорности и хитрости. «Москва майская» не слишком предназначалась для печати и поэтому естественным образом грешит длиннотами, повторами (иные сентенции дублируются — например, насчет тех, кого в Москве называли политиками и позднее станут называть диссидентами) и некоторой шаткостью сюжета. Однако стоит на первых страницах встретить идиотское словечко «посейчас» или сравнение поэта с елью среднего роста, и незамедлительно осознаешь, как всего этого на самом деле не хватало — и его брезгливого страха перед старостью, и презрения к «недотыкомкам контркультуры», и всего такого лимоновского прочего.
Явление утерянного романа представляется еще более значительным и каким-то, что ли, справедливым на фоне недавно просочившегося в свободный сетевой доступ байопика «Баллада об Эдичке», в котором абсолютно все мимо и клюквенный Лимонов функционирует преимущественно под «Russian Dance» Тома Уэйтса (почему бы тогда не под утесовские «Лимончики» в этой логике?). Как он сам незадолго до смерти высказался об одном писателе, «пусть он и называет себя моим учеником, но он квадратный и банальный, а я не квадратный и не банальный». Именно так, несмотря на все низовое чистосердечие, его щи, воспетые на первых страницах «Эдички», всегда оставались достаточно сложными, о чем «Москва майская» как раз со всей щедростью напомнила.
Этот текст — посвящение всему неквадратному. Например, исходя из того, что мы знаем об авторе, ему вроде бы положено быть за народ, а также, например, за Ницше, однако ж здесь он выступает и против народа, за которым вынужден доедать в столовых, и Ницше ему не указ: «В „Заратустру“ я дальше двадцать шестой страницы углубиться не смог. Басенная аллегоричность меня раздражает. Басен и сказок никогда не любил». Лимонов, как всегда, заносчив до той степени занудства, когда самовлюбленность делается очень смешной, особенно в формате разговора о себе в третьем лице — например, «пытались поймать поэта, как ловят куриц, загоняя его с двух сторон». Или в связи с упомянутым в романе структуралистом Жолковским: «Структуралист — это, кажется, когда анализируют структуру текста без всякой связи ее с автором? Эд хотел бы, чтобы его тексты связывали с автором».
«Я, может быть, более москвич, чем большинство москвичей!» — сообщает поэт своей тогдашней жене и рвется целовать столичный асфальт, и слагает оду сталинским высоткам, и объясняет, почему Беляево точно нельзя считать Москвой. Его заезжий и неизменно завистливый взгляд на «светло-серую» Москву, где «аристократически каркает Вертинский», высвечивает ряды исторических фигур, от абстрактного «переделкинского джентльмена-фермера» Пастернака до вполне конкретного Арсения Тарковского с лицом, выражающим «лирическое удовлетворение».
Кстати, об аристократизме: самый удивительный эпизод в плане странных сближений — это, конечно, когда Лимонов попадает на домашний концерт Галича (который, разумеется, охарактеризован им не иначе, как «старый жулик»); отныне галичевская строчка «И какие-то две с перманентиком всё назвать норовят меня Эдиком» будет играть экстра-красками. Это тоже к вопросу о неквадратности (пусть и невольной) — Лимонов может сколь угодно грезить на страницах Дэвидом Боуи, однако ж неоспоримая его ценность состоит в том числе и в том, что он явился на концерт Галича.
Зарисовки из жизни богемы и разнообразных попутчиков, разумеется, наводят на мысль о мамлеевском «Московском гамбите» или мемуарах иконописца Алексея Смирнова фон Рауха, да, собственно, и о будущей «Книге мертвых» самого автора. Но «Москва майская» — пока еще книга живых, и в ней уже прорисованы все будущие типичные приемы, например Анну он награждает прозвищем «бегемотик», подобно тому, как Наталья Медведева вскорости станет «тигром». В отличие от «Гамбита», тут почти нет псевдонимов (за исключением Революционера — Владимира Гершуни), но при этом всегда есть некая дистанция. То есть когда Лимонов описывает попойки, очень видно, что в сравнении с героями того же «Московского гамбита» он сам в них не растворяется, не очень-то это его стихия, он не вполне там. Он слишком эксгибиционист, чтобы стать непосредственным участником, эксгибиционист-соглядатай, который не может отказать себе в удовольствии описать и чужие взгляды на себя — так, один из персонажей называет его не Лимоновым, но Картошкиным.
Вообще, эта книга глубже, чем, возможно, того хотелось бы автору, вписывает его в мифологию русско-советской культуры, и дело не только в связях с Жолковским и Тарковским, но в более неожиданных интертекстуальных аспектах. Например, в романе есть параллели между автором и Мандельштамом — не только из-за приведенных в нем стихов, но и глубже, через буддизм в Москве, через ступы и колокола. Здесь мельком упомянут нелюбимый им Венедикт Ерофеев, сравниваемый с комсомольским секретарем, но в этот момент вспоминаешь, насколько описание вышеупомянутых щей из «Эдички» интонационно похоже на коктейльные рецепты «Москва — Петушки».
Строго говоря, именно этот текст следовало бы назвать «У нас была великая эпоха» — по крайней мере, он как будто объясняет, почему Лимонов уехал из Москвы в семидесятые и почему вернулся в нее в девяностые. И по большому счету главное чувство, которое испытываешь при чтении, — это зависть, подобную той, которая возникает от, например, «Истории его слуги», зависть не к похождениям самого Лимонова, а скорее к описываемым обстоятельствам, ибо все эти его гендерные и прочие драмы кажутся такими милыми атавизмами на фоне общей идиллии тех нью-йоркских (да и московских) времен.
Как сказано в «Москве майской»: «Хорошо, что судьба его сложилась так вот: и обитают, и будут обитать до последнего часа все эти персонажи в нем». По-хорошему, эта книга более всего напоминает не лимоновские романы, но его старое стихотворение «Золотой век», и жанр ее уместнее всего будет обозначить тамошними словами — «мои милые вести издалека».